Суриков с детства знал этих отчаянных сибирских мальчишек, они сидели с ним рядом за партой в училище. Красноярское училище помещалось вблизи городской площади, на которой в те времена возвышался эшафот для казней и публичных наказаний за всякие провинности. Нравы тогда были жестокие ― царское правительство тяжко карало провинившихся.

Из окон класса, где учился Вася, видны были площадь и черный эшафот, на котором палач в красной рубахе и широких черных портах высоко над толпой похаживает с плетью. Школьникам слышна барабанная дробь, которой сопровождались экзекуции, видна свистящая в воздухе плеть, но редко сквозь барабанную дробь слышны вопли наказуемого ― кричать считалось позором, надо было терпеть молча. Красноярские мальчишки не боялись палачей, они знали их даже по именам: палач Сашка, палач Мишка.

Вася все воспринимал по-своему, необычно, и к эшафоту он относился словно к какой-то суровой исторической необходимости. Но иногда все, что там происходило, вызывало в его воображении сильные поэтические образы, он вдруг вспоминал строчки из лермонтовского «Купца Калашникова»: «По высокому месту лобному во рубахе красной с яркой запонкой... палач весело похаживает...»

С древности не переводились на Руси кулачные бои. На льду Москвы-реки слобода шла на слободу: кузнецы на бочаров,  медники на суконщиков, мясники на гончаров. Начинали словно бы для потехи, а кончали кровопролитием и тяжкими увечьями.

В Сибири этот обычай держался особенно долго. Красноярские мальчишки часто дрались на улицах. Бывало, ученики духовного училища, семинаристы, шли стеной на гимназистов. Стычки эти происходили где-нибудь на широкой улице, зимой ― на Енисее. С ожесточением тузили друг друга кулаками, но если кто падал, оставляли в покое: лежачего не бьют, это закон.

Вася был непременным участником кулачных боев. Однажды в темном узком переулке шесть человек кинулись за ним в погоню. Чего тут делать? Вася летел, едва касаясь земли ногами. Видит ― переулок заворачивает вправо, а за поворотом приоткрытая калитка. Вася скользнул в нее, набросил щеколду и, привалившись к калитке всем телом, стал выжидать. Преследователи промчались мимо, потом, потеряв его след, кинулись назад. Вася стоял ни жив ни мертв: а ну догадаются? Но погоня вновь проскочила мимо, не подозревая, что их жертва в двух шагах, за частоколом, Вася прислушивался к удаляющемуся топоту, и вдруг перед ним отчетливо всплыла картина.

«Вот, верно, так же,―думал он,― прятался от стрельцов за дверью боярин Артамон Матвеев, когда поднялась дворцовая междоусобица между Нарышкиными и Милославскими. И так же слышал он движение тел, топот ног и тяжелое дыхание бегущих мимо преследователей...». Любимый товарищ, красавец, всеобщий баловень, семнадцатилетний Митя Бурдин трагически погиб в одной из схваток... Бой уже кончился, ребята расходились по домам. Вдруг кто-то крикнул:
― Стой, не беги! Митю убили!
Раскинув руки, Митя лежал у чьих-то ворот на порозовевшем от зари снегу. На голове его зияла свежая рана. Белое неподвижное лицо было по-новому красиво и сурово. Медленно подходили к нему возвращавшиеся друзья и вставали вокруг него, сняв шапки. Вася смотрел на Бурдина. Но весь его ужас, всю жалость, все потрясение заслоняла мысль: «Вот так же, наверно, лежал царевич Дмитрий, убитый в Угличе по наущению Бориса Годунова...»

Утром дома Вася пытался зарисовать эту страшную сцену, но ничего не выходило. В памяти все было ярче и сильнее, чем под карандашом на бумаге...По смерти мужа назначили Прасковье Федоровне крохотную пенсию ― три рубля в месяц. Пришлось сдать верхний этаж жильцам. Вместе с пенсией это давало те тридцать рублей, на которые предстояло существовать всей семье.  Мать и сестра стали брать заказы на вышивку и плетение кружев.

Вскоре пришлось Васе бросить училище ― надо было зарабатывать на хлеб. Он устроился в губернский совет на должность писца. Единственная радость оставалась ― рисование! Рисовал Вася все свободное время. Старался больше работать с натуры Рисовал своих сослуживцев и дарил им портреты, чем расположил к себе всю канцелярию. Рисовал красноярских девушек, крестьян, казаков, писал окрестные пейзажи. Иногда удавалось подработать ― на пасху разрисовывал яйца по три рубля за сотню.

Канцелярская работа сушила Васину душу, он изнывал от тоски, ему хотелось писать, хотелось учиться, но ничего впереди не предвиделось. И вдруг повезло. Помогла... муха!
На какой-то деловой бумаге нарисовал Вася муху, и так точно, что столоначальник решил сыграть шутку и подложил эту бумагу на стол губернатору Павлу Николаевичу Замятнину. Губернатор, выслушав доклад столоначальника, принялся обдумывать дела, шагая по кабинету. Проходя мимо стола, он заметил на бумаге муху и машинально смахнул ее рукой. Возвращаясь обратно, снова увидел муху на том же самом месте Опять взмахнул рукой, а муха сидит ! Тут губернатор заметил, что муха нарисованная. Павел Николаевич вызвал столоначальника.

- Это кто сделал? ― спросил он, указывая на рисунок.
- Писец Суриков из нашей канцелярии. Очень хорошо рисует, ваше превосходительство! ― отвечал столоначальник, довольный своей хитростью.

Тут вспомнил губернатор, что его дочка, Варвара Павловна Корх, говорила, что сын Прасковьи Федоровны Суриковой, у которой они с мужем снимают верх дома, превосходно рисует. Васю вызвали в кабинет губернатора. Сослуживцы переполошились:   что  теперь  бедняге  будет?
- Это ты рисовал? ― спросил губернатор Васю.
- Я, ваше превосходительство.
- А еще у тебя рисунки есть?
- Есть,  ваше превосходительство.
- Завтра принеси мне.
На следующий день Вася принес губернатору папку со своими рисунками; среди них был акварельный портрет самого Замятнина.. Павел Николаевич внимательно разглядывал рисунки. Нашел свой портрет и спросил:
- А почему ты меня таким красным нарисовал?
- А у вас такой цвет лица, - ответил Вася, нимало не смущаясь.
Замятнин улыбнулся и вдруг предложил Васе давать уроки рисования своей младшей дочери. С этого времени Павел Николаевич всерьез заинтересовался судьбой Сурикова.

У Замятнина был еще один знакомый молодой художник ― Шалин. Однажды Павел Николаевич попросил обоих художников принести ему свои рисунки. Вася принес копии с Боровиковского, Неффа, Тициана, Мурильо, кое-что из рисунков с натуры. Все это Замятнин отослал в Петербург,  в  Академию  художеств.
Через несколько месяцев пришел ответ. Вице-президент академии князь Гагарин сообщил Замятнину, что в академии согласны взять в число учеников двух этих способных молодых людей, но на их содержание и дорогу средств отпустить не могут.

Павел Николаевич сообщил Васе о полученном известии. Васиной радости и удивлению не было конца. Но откуда же взять средства?

Начались мучительные поиски выхода. Вася весь горел, плакал ночами. Он решил идти в Питер пешком. «Пойду с обозами,― подумал он. ― С лошадьми я обращаться умею, могу запрячь, отпрячь... Буду помогать в дороге, коней и кладь караулить, вот и прокормлюсь как-нибудь! Ведь ехал же когда-то Ломоносов с обозами!..».  Но судьба решила иначе.

Городской голова, золотопромышленник Петр Иванович Кузнецов, был богат. Сам сибиряк, он владел приисками под Красноярском. В Красноярске у него был дом, и едва ли не самый роскошный во всей губернии. Петр Иванович обладал отменным вкусом, много ездил по европейским странам, прекрасно знал живопись, музыку, литературу. Дети его ― три сына и четыре дочери ― постоянно жили в Петербурге, каждое лето проводили месяц-два за границей, знали иностранные языки и были воспитаны по-столичному. Кузнецов и предложил взять на себя расходы по содержанию и на дорогу в столицу. Он предпочитал вложить частицу своего капитала скорее в будущий талант, чем в постройку еще одного храма, доходы от которого пойдут в глубокий карман поповской рясы. А вдруг и в самом деле из этого малого выйдет незаурядный живописец, который прославит Сибирь?..

Экзамены для вновь поступающих были назначены на апрель. Накануне Суриков зашел в академию, чтобы разыскать свои рисунки и уточнить день экзамена. Его принял в своем кабинете инспектор Шрейнцер. Сухой немец в зеленом мундире с ярко начищенными пуговицами осмотрел Сурикова с головы до ног и процедил:

- Где же ваши рисунки, господин Суриков?
- Они давно уже у вас, господин инспектор. Их послали из Красноярска еще в прошлом  году.
Шрейнцер поджал губы, с сомнением покачал головой и, порывшись в громадном шкафу, нашел среди других нужную папку.  Красноярец хмуро смотрел в презрительное лицо инспектора.
― И это рисунки? ― Шрейнцер пожал плечами.
Из-под его сухих белых пальцев ложились на стол пейзажи - давно оставленные степные просторы, енисейские прибрежные камни, Часовенная гора, домик на Благовещенской. Сестра Катя за вышиванием. Потом пошли копии с Тициана, Мурильо...
―  Да за эти рисунки вам надо запретить даже ходить мимо академии,― едко заметил инспектор и, захлопнув папку, бросил ее обратно в шкаф. Однако запретить Сурикову экзаменоваться он не имел права Упершись ладонями в массивный письменный стол и чуть склонив голову набок, он едва назвал день, назначенный для экзаменов...

 В этот день в огромном экзаменационном зале к девяти часам утра собрались все поступающие в академию. В зале были приготовлены столы, подставки для натуры. На столах разложены гипсовые слепки. Розданы всем листы бумаги, пришпиленные к доскам, карандаши, резинки. Каждый выбирал для рисования любую гипсовую модель.

 Перед Суриковым на подставке лежала античная кисть руки. На рисунок давалось полтора часа времени. Никогда еще Васе не приходилось рисовать «гипсов». Внимательно приглядываясь, он начал... Через полтора часа прозвенел звонок, и работы экзаменующихся были отправлены в зал заседаний совета академии. Там решалась их судьба.

Вызывали всех по очереди в алфавитном порядке. Ждали молча, волнуясь, некоторые, не усидев, подходили к высоким арочным окнам, перед которыми катилась Нева, и глядели на нее ничего не видящими глазами. А день был яркий, погожий!
―  Суриков! ― выкрикнул служащий в ливрее, распахнув дверь зала.
Он быстро прошел по коридору, куда ему скупым движением указал ливрейный рукав с галунами.

Первое, что бросилось в глаза, была мраморная статуя Екатерины Второй. Высоко в нише сидела она на троне, облаченная в античную тогу, увенчанная римским венцом; она держала в протянутой руке свиток папируса и была чистейшим олицетворением самой академии ― эта старая, обрюзгшая, с тройным подбородком немка в римской тоге на русской земле! И под ее мраморной ногой, обутой в сандалию и выставленной вперед, за овальным столом, покрытым зеленым сукном, собирался синклит чиновников в мундирах, при орденах и лентах. Один из них медленно поднялся и протянул Василию его рисунок. Это был академик Федор Антонович Бруни.

― Вы не приняты. Ваш рисунок никуда не годится, не умеете рисовать...

Суриков помертвел. С лицом, белым как скатерть, он подошел, взял свой рисунок, поглядел на него и вышел прочь. Спустился в раздевальню, оделся и пошел по набережной так быстро, словно за ним кто-нибудь гнался. В руке его был злосчастный рисунок. А кругом все сияло ярко и радостно. Он еще раз взглянул на свою неудачную работу.
― Да ведь этому же можно выучиться! ― вслух подумал Суриков. ― Можно выучиться, да еще как ловко! ― И, медленно разорвав рисунок, бросил его в воду.
Обрывки бумаги завертелись и поплыли. Нева понесла их на своих свинцовых волнах. «Ну ладно, посмотрим еще, как я не умею рисовать! Я им покажу!» И вдруг ему стало легко дышать, глазам стало просторно, а душе весело.

«Краснояры сердцем яры!».  Верная сибирская поговорка! Как мог бы вынести всю горечь провала на экзамене и всю тяжесть сложного положения неопытный юноша, приехавший на чужие средства за пять тысяч верст из глухого городка в неприветливую, холодную столицу, если бы не эта «ярость сердца», не упорство и не постоянное внутреннее горение!

Суриков знал, что преодолеет все трудности. Он поступил в школу рисования при Обществе поощрения художеств. Это общество, основанное еще в пушкинские времена, ставило своей целью всячески помогать процветанию искусства, а с 1839 года при нем была открыта школа рисования. И это была единственная в Петербурге школа, где человек, .имеющий дарование, мог выучиться профессионально рисовать, мог подготовиться для поступления в академию. Через эту школу прошли многие знаменитые русские живописцы ― Крамской, Репин, Верещагин.

Школа находилась на Стрелке, в великолепном здании биржи. В ней было семь классов, причем были классы и для учениц, тогда как в академию женщин не принимали. Директором школы был высокий  строгий  старик с белой бородой и светлыми блестящими глазами. Звали его Михаил Васильевич Дьяконов. Его-то и увековечил Илья Репин в своей книге: «Я не слыхал ни одного слова, им произнесенного. Он только величественно, упорно ступая, проходил иногда из своей директорской комнаты куда-то через все классы, не останавливаясь. Лицо его было так серьезно, что все замирало в семи классах и глядело на него. Одет он был во все черное, очень чисто и богато...»

Суриков начал работать с упорством и неутомимостью. Он без устали штудировал анатомию и теперь, рисуя руку, отчетливо представлял себе все четырнадцать сочленений в пальцах руки и их точные размеры и соотношения. Он изучал разницу расстояний между своим глазом и предметом и закон перспективы: чем больше расстояние, тем меньше предмет. Он подробно изучал и законы ракурса, его интересовало даже это слово, происходящее от французского глагола «raccoursir», что значит   «укорачивать».   Стало быть, предмет в ракурсе будет для глаза укороченный, и глаз должен точно определять, насколько меньше кажется предмет, уходя в перспективу. И часто на улице Суриков, задрав голову, рассматривал снизу какую-нибудь кариатиду на здании, изучая положение предмета относительно горизонтальных и вертикальных линий. Ему важно было научиться правильно смотреть и видеть не одну точку в изображаемом предмете, не часть контура, а весь его объем, чтобы сразу определить, какое место занимает его изображение на листе бумаги. Погружаясь в работу, он отрешался от всего, словно от точности рисунка зависела вся его жизнь, все его существование, а оно было посвящено преодолениям трудностей. И так каждый день. Он был полон сил, решимости и готовности постигать и добиваться своего во всю мочь, во всю ярость сердца...

В начале сентября Суриков блестяще выдержал экзамены в академию, пройдя за три месяца трехгодичный курс обучения.